Все рушится, как только в партитуре роли возникает тема безумия. Предчувствие душевной болезни и страх перед нею педалируются в актерской игре. Тема безумия притягивает Козакова, но в то же время пугает, побуждает к инстинктивной самообороне. Кажется, что актер попросту боится принять безумного Лира чересчур близко к сердцу, играть с душевной самоотдачей - похоже, что боится он не на шутку. Он заслоняется от роли мастеровитыми кунштюками, разнообразными примочками, откровенным наигрышем. Возможно, этот страх не более чем кокетство: у нас нет никакой возможности удостовериться в том, что Козаков мог бы играть, не щадя себя, что опасность заразиться Лировым безумием для него реальна. Говоря грубо, Михаил Михайлович работает на сцене лишь до антракта; во втором действии он передает роль дублеру-двойнику, Актеру Актерычу - и тот красуется перед залом во всем своем бутафорском великолепии.
Как справился бы с проблемами Козакова хороший режиссер, я не знаю. Хомскому до них просто нет дела, у него своих забот хватает. Пытаясь создать нечто впечатляющее, режиссер явно перетрудил свое воображение. Среди его находок особого внимания заслуживает появление сумасшедшего Лира под битловскую песенку Michelle (более дурацкий реверанс в сторону исполнителя трудно было придумать), а также смерть и воскрешение шута, который, по Хомскому, воплощает собой вечную душу театра (у него это даже на спине написано). В первом действии солдаты Корнуэла (черная униформа, бронежилеты, маски-шапочки) вырывают шуту язык и дружно мочатся на бесчувственное тело. Во втором он вновь появляется на сцене - немой (поэтому его и нет в шекспировском тексте), но многозначительно играющий на варгане. В финале шут, изображая рэпера, выкрикивает нечто бойкое и невнятное на тему «я артист, я не умираю и т.д.» - кажется, это доморощенный перевод песни Show must go on, которая одновременно гремит в динамиках.
Главная беда режиссера Хомского - не отсутствие изобретательности, а странное (хотя не такое уж редкое) свойство, которое условно можно назвать «рачьим вкусом». Раков, как все знают, бессмысленно ловить на свежее мясо - их приманивает исключительно испорченное. Хомский, подобно раку, не способен воспользоваться ни одним театральным приемом до тех пор, пока этот прием не стал рутинным. В «Короле Лире» он в основном пользуется стилистикой «жестокого шекспировского театра» - открытиями, которые были совершены Питером Бруком и Питером Холлом в первой половине 60-х годов и стали общими местами в театре 70-х. Однако в спектакле Хомского нарочитая брутальность преспокойно уживется со штампами романтического театра, дурно усвоенными приметами современной поп-культуры (рэп, танцпол, восточные боевые искусства) и еще черт знает с чем. Свинина, баранина, телятина - неважно, какое мясо, лишь бы тухлое.
Перед спектаклем голос из динамиков, убеждая зрителей отключить мобильные телефоны, напоследок желает всем «приятно провести время». Видимо, эти слова надо переводить как: «Шли бы вы лучше домой...»

На главную
На главную раздела